14.10.2016 в 10:29Пишет Groemlin: Про цветы Москва, лето 1918 г. Уже убит германский посол Мирбах. Уже идут боевы...

пятница, 14 октября 2016

11:38

Sindani

Кошка Ночной Луны. Morgenmuffel

14.10.2016 в 10:29

Пишет Groemlin:

Про цветы
Москва, лето 1918 г. Уже убит германский посол Мирбах. Уже идут боевые действия гражданской войны. Уже "отложились" хлебные губернии, уже заблокированы либо захвачены морские порты, уже международное сообщество в лице Антанты прекратило все экономические и политические сношения с режимом самопровозглашённой РСФСР, и на огрызке территории бывшей империи, остающемся под властью Совнаркома, становится тупо нечего есть; правительство, выдавая нужду за добродетель, устанавливает в подконтрольных городах и сёлах политику "военного коммунизма". В общем, в дни, про которые лучше читать в учебниках истории, кому-то всё ещё хватает глупости заниматься устаревшими и совершенно не актуальными делами.
Да, кстати о непонятных словах: "Восьмушка" (или "осьмушка"). 1/8 часть чего-либо. Обычно применяется к хлебу. От старой килограммовой буханки это будет маленький кусочек в 125 граммов. Зимой 1941/1942 гг. это была блокадная порция хлеба для категории иждивенцев. Так что людям, пережившим 1918-1919-й гг. в Петрограде и Москве, наверное, к реалиям второй мировой войны особенно привыкать не приходилось.

«Изредка у меня случались свободные дни. Тогда я выходил ранним утром из дому и шёл пешком через весь город в Ноевский сад или слонялся по окраинам Москвы, чаще всего за Пресней и Девичьим полем.
Время было голодное. Выдавали в день только восьмушку чёрного хлеба. Я брал с собой эту восьмушку, два-три яблока (ими снабжала меня соседка Липочка) и какую-нибудь книгу и уходил на весь день до темноты.
Окраины Москвы почти ничем не отличались тогда от так называемых "заштатных" российских городков. Кольцо глухих предместий окружало огромную встревоженную столицу. Но шум Москвы сюда не достигал. Лишь изредка дуновение ветра доносило вместе с тихими вихрями пыли то отдалённые звуки "Интернационала", то такую же отдалённую винтовочную стрельбу. Тогда в городе довольно часто случались короткие перестрелки, но ими мало кто интересовался. Они возникали неожиданно и так же неожиданно гасли.

(...)Липы цвели. Их сильный запах казался занесённым сюда из отдалённой южной весны. Я любил представлять себе эту весну. Это представление усиливало мою любовь к миру. Я не мог поделиться этими своими мечтами ни с кем, кроме бумаги. Кое-что я записывал, но обыкновенно тут же без сожаления терял.
Я стыдился этих записей. Они не вязались с суровым временем.

Ноевский сад с давних времен славился цветоводством. Постепенно оно беднело, глохло, и к началу революции в саду осталась одна небольшая оранжерея. Но в ней всё же работали какие-то пожилые женщины и старый садовник. Они скоро привыкли ко мне и даже начали разговаривать со мной о своих делах.
Садовник жаловался, что сейчас цветы нужны только для похорон и торжественных заседаний. Каждый раз, когда он заговаривал об этом, одна из женщин -- худая, с бледными светлыми глазами -- как бы смущалась за него и говорила мне, что очень скоро они наверняка будут выращивать цветы для городских скверов и для продажи всем гражданам.

-- Что бы вы ни говорили,-- убеждала меня женщина, хотя я и не возражал ей,-- а без цветов человеку обойтись невозможно. Вот, скажем, были, есть и будут влюблённые. А как лучше выразить свою любовь, как не цветами? Наша профессия никогда не умрёт.

Иногда садовник срезал мне несколько левкоев или махровых гвоздик. Я стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было догадаться, что в пакете у меня цветы.

Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая женщина в белой косынке не спросила меня:
-- И где это вы сейчас достали такую прелесть?
-- Осторожнее их держите,-- предупредила кондукторша,-- а то затолкают вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ.
-- Кто это затолкает? -- вызывающе спросил матрос с патронташем на поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу пассажиров со своим точильным станком.-- Куда лезешь? Видишь -- цветы. Растяпа!
-- Гляди, какой чувствительный! -- огрызнулся точильщик, но, видимо, только для того, чтобы соблюсти достоинство.-- А ещё флотский!
-- Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть!
-- Господи, из-за цветов и то лаются! -- вздохнула молодая женщина с грудным ребенком.-- Мой муж, уж на что -- серьёзный, солидный, а принёс мне в родильный дом черёмуху, когда я родила вот этого, первенького.

Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шёпот такой тихий, что не сразу сообразил, откуда он идёт. Я оглянулся. Позади меня стояла бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на меня серыми, как оловянные плошки, глазами.
-- Дяденька,-- сказала она сипло и таинственно,-- дайте цветочек! Ну, пожалуйста, дайте.
Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущённый говор пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила на ходу из вагона и исчезла.
-- Совсем ошалела! -- сказала кондукторша.-- Дура ненормальная! Так каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла.
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая кондукторша покраснела до слёз и опустила на цветок сияющие глаза.
Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я роздал весь букет и вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах, приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется, никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомлённым и озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и ещё невесть чего.
Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза.
Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. Я шёл и всё думал -- какие, должно быть, горькие или счастливые воспоминания вызвал этот цветок у костлявого человека и как долго он скрывал в душе боль своей старости и своего молодого сердца, если не мог сдержаться и заплакал при всех.
У каждого хранится на душе, как тонкий запах лип из Ноевского сада, память о проблеске счастья, заваленном потом житейским мусором.
Во время скитаний по окраинам Москвы и по Ноевскому саду я уходил в ту зону тишины, что так неправдоподобно близко окружала город. Эти уходы среди оглушительных событий были понятны. Ведь события не успевали последовательно сменять друг друга, а накапливались по нескольку за день.
Обыкновенная жизнь существовала рядом, почти в нескольких шагах от величайших исторических дел. В этом тоже была, должно быть, своя закономерность.»

(с) К.Г. Паустовский "Повесть о жизни". Книга третья. "Начало неведомого века" (1954)
См.: www.lib.ru/PROZA/PAUSTOWSKIJ/lifebook3.txt